Виновны в защите Родины, или Русский - Страница 123

123

— Ну как? Закончили?

— Да какой там! Но я все равно свалю, Хачик обещал попозже в свою стекляшку нас свозить. Там кухня замечательная — зелень свежая, только что с гор Кавказа, шашлык, долма, хинкали, лобио — все только для своих. Надо водки купить — там не наливают и даже пить не разрешают. Посторонним, конечно! А ты как, не заскучал?

— Не особенно. Прошелся по городу, голову разгрузил. Конфет дочке купил шоколадных….

Слушай, Леша, может, документальное видео из нашего архива про легион СС пустить отдельной передачей? Так же, как в нашем пропагандистском ролике, — все черно-белое, архивное, не размазывая на современность. Но жестко, с закадровым текстом типа «Обыкновенный фашизм»? Я понимаю, что для эфира сократить надо будет, но это не проблема в общем-то. А то у вас отснято материала полно, плюс мои архивы — в «Рижскую весну» все не влезет. А так — дополнительный удар. В продолжение темы, так сказать. Может, поговоришь с начальством? Как раз на 9 мая бы и выстрелило?

— Надо подумать, идея вроде неплохая. Да только нас с Хачиком сегодня уже вздрючили за первую часть «Весны». Слишком жестко, никакой симпатии к перестройке… Ну, посмотрим, может, все и обойдется. Послезавтра эфир вечером, так что готовься, будешь на выпуске со мной сидеть. С титровальной машинкой справишься, надеюсь? А то и титры, и часть музыки придется прямо в эфире выдавать — собрать все до конца и вылизать в записи не успеваем — все монтажные забиты — времени не дают.

— Ну, как-нибудь справлюсь.

Звонки на «горячий телефон» студии начались сразу же после показа интервью с интерфронтовскими лидерами. Толик, сидевший на телефонах вместе с парочкой практиканток, что-то беззвучно говорил в трубку и несколько раз, не переставая слушать и переспрашивать, оборачивался к прозрачной перегородке, за которой на выпуске сидели Хачик с Лешей и Иванов. Тышкевич мгновенно менял лицо с участливо-озабоченного — так он (хоть и не в кадре был!) общался с телезрителями — на весело-восторженное и показывал друзьям большой палец, при этом еще кивая на монитор, в котором заканчивал говорить Алексеев:

«…Я хочу напомнить о том, как развивались события в буржуазной республике, пользуясь свидетельством главы Православной церкви в Латвии архиепископа Иоанна Поммера. Вот что он говорил, обращаясь к сейму: «Во имя чести и достоинства Латвийского государства и народа, во имя мира и в настоящем, и в будущем я считаю своим священным долгом обратить внимание на те гонения и притеснения, в каких я нашел Православную церковь в Латвии! Гонениям и утеснениям подвергаются сотни тысяч полноправных и ничем не запятнанных граждан, исполнявших и исполняющих все свои обязанности по отношению к Латвии.

Русские находятся на положении пасынков родины, права их ежечасно нарушаются самым грубым образом в пользу привилегированных граждан, якобы высшего сорта. Нельзя забывать и того, что гонимые православные населяют преимущественно пограничную черту между небольшой Латвией и большой Россией и что вопли гонимых людей могут перелететь через границу и найти отклик в сердцах братьев по ту сторону границы, что может приспеть время, когда братья по нации встанут на защиту своих братьев по вере, что вражда, которую породили в русских сердцах некоторые неудачные выступления латышских политиков, может еще возрасти!»

Алексеев внимательно всмотрелся в камеру, представляя за ней зрителей, снял очки и неторопливо продолжил:

«Мы надеемся, что мир в нашей республике можно обеспечить, если мир будет во всем Отечестве! Мы надеемся на наших братьев в Ленинграде и во всех республиках нашей огромной страны! Судьба Латвии решается сегодня не в Риге, не в Вашингтоне, а в Москве…»

При этих словах даже равнодушные ко всему техники, сидящие в студии, невольно переглянулись друг с другом. А Тышкевич уже не мог оторваться от нескольких разрывающихся от звонков многоканальных телефонов.

Эфир передачи тем временем продолжался. Под звуки органа торжественно прошли по собору притихшие юноши в черном и плачущие от восторга девушки в белом — в Новой Гертруде ленинградцы сняли волнующий момент конфирмации. Довольно хорошо говорящий по-русски пастор, совсем недавно приехавший в Ригу из Америки, прижав руки к груди мягко обнадежил: «Я надеюсь, во всем Советском Союзе люди пребудут со Христом и все устроится.» И слезы счастья на глазах взволнованной, ангельской красоты девушки-латышки, только что вышедшей из величественного собора, ее улыбка тоже, казалось, пообещали телезрителям: «Все будет хорошо!»

А русский реставратор, еще молодой крепыш с мастерком в руках, спрыгнул со строительных лесов на булыжную мостовую в Старой Риге и, переспросив:

— Ленинградское телевидение? — тут же насмешливо ответил на вопрос о будущем Латвии: — Разваливается большая кормушка, и каждый ищет теперь себе экологическую нишу! Гласность хороша тем, что проявляются все черты человеческие. Латыши вот, по-моему, сами себя испугались!

Яркий весенний день на экранах сменил черный ноябрьский вечер — в день Лачплесиса в латвийской столице прошло первое за послевоенное время факельное шествие. На трибуну перед ярко освещенным прожекторами памятником Свободы; трибуну, окруженную десятками — даже по одежде видно — западных журналистов, приникших к визирам камер, внимательно записывающих каждое выступление; на трибуну вышел, склонившись перед красно-бело-красными флагами, очередной оратор, заикаясь и поблеивая он неожиданно начал свое выступление по-русски:

123