Виновны в защите Родины, или Русский - Страница 52

Глава 10

1989. На 23 февраля Валерию Алексеевичу подарили много цветов и еще больше книг.

Дети со всей школы отлавливали учителя на перемене. Подбегали, распахивая огромные глаза, стыдливо мялись, потом из-за спины протягивали букеты, открытки, перевязанные красными ленточками книги. Или, если дело было на уроке, хором кричали: «Поздравляем!», — срывались с мест и окружали смущенного литератора. Кабинет русского языка был весь в красных гвоздиках. Отдельно, в огромной вазе, стояли алые розы. Книги Валерий Алексеевич тут же прятал в стол — сколько раз он просил детей не дарить ему ничего, объяснял, что это неэтично, что ему неудобно принимать подарки от своих учеников. Но все тщетно. Правда, коробки конфет, кофе, всякие одеколоны дарить перестали. Но от цветов и книг ни в день рождения, ни на 1 сентября, ни 23 февраля было не отвертеться.

Молодой учитель посоветовался с директрисой, с которой был в приятельских отношениях, и с организатором воспитательной работы — они сказали махнуть рукой и успокоиться. Все равно младшеклассники и без всякого повода частенько подкладывали учителям на стол то яблочко, то пару конфет, оторванных от своего завтрака, и бороться с этим было бесполезно. Мужчин в школе было мало — только физрук, военрук, географ и… он. Разгадать такое отношение детей к учителю было несложно. Стоило открыть любой классный журнал и посмотреть на последние страницы, как все становилось ясно. В некоторых классах у половины учеников в графе «родители» значилась лишь мама.

И все-таки какая большая разница между русскими и латышскими детьми! Хорошо, что эта школа была русской. Взять хотя бы сочинения на свободную и любимую детьми тему: «Если бы я был волшебником!» Латыши обычно старательно перечисляли дорогие вещи, которые они бы себе «наколдовали» в этом случае: велосипеды, машины, куклы, яхты и видеомагнитофоны. А русские «простодырые» детки искренне писали о том, что «лишь бы не было войны», или о том, что в первую очередь они бы вылечили всех больных детей и взрослых.

Когда родилась дочь, Иванов сначала продолжал подрабатывать сторожем, потом понял, что это положения не спасет, и после третьего курса перешел с дневного отделения на заочное.

Его тут же пригласили учителем русского языка и литературы в латышскую школу на Авоту, неподалеку от филфака. Студент сначала отказывался — ведь он и педпрактики еще не проходил в универе, и понятия не имел даже о том, как заполнять классный журнал. Не говоря уже о методике преподавания, тем более русского как иностранного, точнее, неродного, если говорить о латышах, языка. Да и латышский язык он тогда не знал совершенно. Если без эстонского на островах, например, было не обойтись, там он звучал повсюду, поскольку русского населения, кроме военнослужащих на Сааремаа тогда уже не было; то в Риге, с ее на две трети русским населением, без латышского можно было обойтись совершенно безболезненно. Испытавший еще в детстве на своем собственном опыте, что такое бытовой национализм, Иванов тем не менее не питал никакого неуважения к латышам, да и к любым другим национальностям. В Эстонии он получил хороший урок, лишивший его излишних иллюзий по поводу «советского братства народов», но в Латвии все это быстро позабылось; да и к тому же молодой человек был не настолько глуп, чтобы не понимать — в любом народе есть хорошие и плохие люди. Просто системы координат у многих не совпадают. И потому кажется, что в одном народе хороших людей больше, чем плохих, а в других — меньше.

Приняв для себя это нехитрое умозаключение за аксиому, он больше не заморачивался этим вопросом. Поэтому латышский язык он не учил не потому, что плохо к нему относился, а потому, что незачем было.

В Кингисеппской средней школе уроки эстонского были со второго класса, да и среда помогла — он вполне прилично изъяснялся и читал; телевидение поначалу на острове вообще было только на эстонском языке — это тоже поспособствовало. Вражду с эстонскими школьниками подросток на язык никогда не переносил. Слишком не усердствовал, но природные способности помогли — проблем с эстонцами в общении у него не возникало.

В Ригу Иванов приехал после девятого класса. Учить латышский в десятом классе «с нуля» его, как сына военнослужащего, никто не заставил.

Правда, какие-то лекции по латышскому языку и даже экзамен были в университете, но и там вопрос решился просто. Перед экзаменом Сашка Боготин выпросил у матери, работавшей на центральной книжной базе, жуткий дефицит — несколько томиков Ремарка на латышском языке. Этого подарка преподавателю хватило для того, чтобы все четверо ребят сдали экзамен. Латыш был мужиком добрым, пожившим на свете, главное, что запомнилось всем студентам из его лекций, которых они практически не слушали, — это назидательная фраза: «Смотрите на все глазами филолога!» И действительно, не раз потом вспоминался этот урок Иванову. Мир слов, мир языка, его структуры, стилистики, сравнительное языкознание — все пригодилось в жизни и в работе. Без этого простого совета — смотреть глазами филолога было бы трудно понять некоторые сокровенные вещи из области понятий, смыслов, истинных значений слов — и их подмены, ловко совершаемой социальными манипуляторами при каждой революции или перестройке.

Валерия Алексеевича все же уговорили выйти на работу в латышскую школу. На зеленого студента, едва перешедшего на четвертый курс, взвалили двойную нагрузку — тридцать шесть часов в неделю. Шесть уроков подряд каждый день, кроме воскресенья. И шесть подготовок! Он преподавал русский и литературу в классах с шестого по одиннадцатый. Понятно, что ни о каком качестве преподавания речь уже не шла. Тем более что латышского тогда Иванов просто не знал. Языком он овладел уже после перестройки, просто-напросто на слух, не занимаясь этим никогда специально. Он читал, переводил, составлял со скрипом бумаги на латышском. Говорил бойко, но с такими нарочитыми порой синтаксическими ошибками и так ломая язык, что все вокруг, кроме латышей, конечно, покатывались со смеху. Особенно нравилось ему переводить буквально с русского на латышский идиоматические выражения, не поддающиеся прямому переводу, и популярные советские песни, весело распевая их в минуты хорошего настроения. Но все это было гораздо позже. А тогда, в 84-м году, он чувствовал себя в латышской школе полным идиотом, поскольку прекрасно понимал, что такой преподаватель, как он, просто-напросто дискредитирует идею преподавания русского языка в латышской школе.