Виновны в защите Родины, или Русский - Страница 260

260

Я шел на обед, потом снова отлеживался и все думал, думал и думал. Уже в первый день я скупил в Тюмени все местные газеты и тщательно проработал их с карандашом в руках. Такой мерзости, какая лилась с этих плохо пропечатанных полос, я не предполагал увидеть. Ненависть животная, патологическая какая-то ненависть к своей собственной стране, к русскому народу, к нашему прошлому сочилась из каждой печатной буквы. И это в провинции. А что творилось в Москве и в Питере в эти первые дни — все помнят.

Отряд стали привлекать к патрулированию в городе. Сразу начали возникать конфликты с местной милицией и населением, не привыкшими к строгому соблюдению законности и порядка и жестким методам их наведения. Офицеров начали вызывать по одному в УВД, на комиссию, потом стали таскать и сержантов. Устраивали фактически допрос с пристрастием, а не собеседование. Настроение у людей резко упало. Отряд разделился на безудержных оптимистов, особенно это касалось тех, кто привез с собой семьи и кому деваться просто было больше некуда, и на яростных пессимистов — заранее решивших, что с такой Россией, как ельцинская, им не по пути и что война далеко не кончилась.

Объявился внезапно в лагере старший лейтенант Кузьмин. В августе он был в отпуске — на Украине и только теперь догнал отряд в Тюмени. Прилетел совершенно больной, простуженный. Устроился с нами в одной комнате, и я его долго лечил от бронхита народными средствами да натирал вьетнамским бальзамом «Звездочка». Как ни странно, бывший борец не подкачал и быстро пошел на поправку. А там и Мурашов вернулся. Да не один, с Гришей — оперативником из угрозыска. Я знал, что Гриша был помощником подполковников Гончаренко и Антюфеева — кураторов Рижского ОМОНа со стороны МВД СССР. И для меня только теперь стала потихоньку проясняться картина смутных подводных течений, происходящих в отряде. Да и то — зачем, собственно, утащил меня Питон с собой в эту дыру под таежными соснами.

Но виду я не подавал. Я и сам не хотел возвращаться в Латвию. Злоба не проходила, ненависть не остывала — хотелось действия. Я продал сержанту-меломану из 2-го взвода свой кассетник, кликнул Толяна, мы поехали в Тюмень и купили водки.

Не успели, вернувшись, войти на территорию лагеря, как в одном из деревянных домиков прогремел выстрел, зазвенело разбитое стекло. Мы первые подбежали к разбитому вдребезги окну, из которого озадаченно выглядывал с карабином в руках начальник штаба Парфенов.

— Все в порядке, мужики! — смущенно крикнул он нам через окно. — Карабин вот чистил.

Мы пожали плечами, не делать же Сергею замечание по поводу неосторожного обращения с оружием, и направились к Питону. Чехов обрадовался нашему приходу, тут же накрыл немудреный «стол» на табуретке, и мы начали разговаривать. Две пол-литры ушли на разговор, но это того стоило. Как оказалось, майор уже предупреждал Парфена и других офицеров, что Россия не оставит нас в покое и начнет выдавать латышам. Серега не верил: «Россия? Нас? Латышам? Да ты с ума сошел, Чехов, пора менять профессию…» Между тем дела были нерадужными. Отряд сохранили, вывели из Риги без потерь, теперь пора было определяться с дальнейшими действиями.

То, что самоотверженной борьбой с тюменской оргпреступностью дело не ограничится, я понял давно. Ну а Чехов с Толяном и, наверняка, Млынник тоже уже перед выводом отряда из Латвии приняли твердое решение, как бы это выразиться помягче, не останавливаться на достигнутом.

Рижский ОМОН заканчивал свое существование. В Тюмени, несмотря на данные раньше обещания, отряд стали дробить, дело шло к его фактическому уничтожению как боевой единицы. Все изменилось. Время, политический строй, люди… Цели и задачи тоже стали другими. Кто хотел, тот мог попытаться остаться простым тюменским милиционером. Кто хотел, тот мог продолжить борьбу. Кто хотел, тот отправлялся вслед за дикими гусями на юг. Туда, где сухо, солнечно, тепло и кроваво.

А я… я просто не знал, куда себя деть. Родины у меня уже как будто бы не было. В Латвии меня тоже ничего хорошего не ждало. Как оказалось, в России с нашими убеждениями жить теперь будет не легче, чем в Латвии, а даже сложнее. И мы стали на крыло в поисках новой жизни. До кого дотянемся — отомстить. Кому не зазорно — помочь. Если получится — выжить. Вот и вся программа — минимум. Ну а о максимуме речь уже не шла. Никто не даст нам ни работать, ни осесть с семьями в Тюмени. По крайней мере, тем, кто не готов смириться с новой россиянской властью. А мы были еще совсем не готовы.

Из лагеря стали организованно исчезать люди. Писали рапорта, оставляли на подушке и исчезали группами по три, по пять человек. Однажды ночью уехали из Тюмени и мы

Майор Чехов, старший лейтенант Кузьмин и… сержант Иванов. Москва встретила нас неласково. Впрочем, я никогда не любил Москву. Питон поехал к Алкснису, навести кое-какие справки, а мы с Кузей долго болтались по городу, полному спекулянтов, кавказцев, иностранцев и совершенно обнаглевшей милиции. Учитывая тот факт, что у каждого из нас в рюкзаках имелись камуфляж и закутанное в него оружие, мы старались особенно не отсвечивать.

С этого и начались мои странствия по сошедшим с ума просторам бывшего Советского Союза. Кузя, правда, быстро плюнул на все и смотался на Украину. Мы с Питоном сдружились наконец, уже не по-служебному, а по-человечески. Много приключений пришлось нам пережить в эти дни. И искушений тоже. Нас хотели было сначала отправить на Кубу. Но мы отказались и оказались в воюющем Приднестровье. Туда, в Тирасполь, стали стягиваться потихоньку и остальные омоновцы. Мы снова повстречались с Мурашовым, снова объявились Архаров и Рыжий, Джефф и Кожевин.

260