Виновны в защите Родины, или Русский - Страница 261

261

Мы меняли паспорта, конфликтовали с Гончаренко и Антюфеевым, быстро перехватившими многие властные рычаги в суматошной вольнице Приднестровья.

Мы служили и уходили со службы. Мы устраивали политические перевороты, и нас свергали. Нас били, в нас стреляли, настрелялись досыта и мы Потихоньку судьбы многих омоновцев стали расходиться. Остался в Тирасполе Мурашов, а я, через Одессу, скрываясь от преследования, ускользнул в Москву.

Я помню штаб-квартиру «Памяти» в столице. Мальчиков в черной униформе, овчарок на лестнице. Девушку неземной красоты с сумасшедшими глазами, накрывавшую нам чай на круглом столе у Дим Димыча. Сочный мат, которым Васильев крыл всех вокруг, и его проникновенное: «Вы же офицеры, вы же должны понять!..» И тут же два дорогих билета в СВ на Питер, чтобы убирались куда подальше и не мешали вождю думать о русском народе.

Я помню известных публицистов патриотического толка из «Дня», чай из самовара и серьезные разговоры о том, как бы перебросить нас через границу, в Курдистан под брюхами овец — ведь получилось же это у Одиссея.

Зимой — уже в Питере, Лешка с Хачиком и Тышкевич прятали оказавшегося во всесоюзном розыске моего друга на конспиративных квартирах, доставали нам карточки, подкармливали в самое голодное время.

Мелькали лица политиков и военных, разведчиков и авантюристов, иностранных дипломатов и журналистов; дворцы и подвалы, голод, безденежье и дармовые кабаки.

В конце концов нам на полном серьезе предложили принять китайское гражданство и вместе с семьями уехать в Поднебесную на вполне престижную и хорошо оплачиваемую работу. Вот только работа эта явно была не в пользу России.

Старые знакомые то и дело попадались на нашем пути. Всем что-то было надо, все что-то требовали или просили о чем-то, чем-то угрожали; все суетились, но тропы, которыми они шли, были «извилистые, кривые и вели к океану смерти». Смерти мы уже не боялись. На лучшее не надеялись. Ненавидеть — устали. Все перебродило в нас, наконец. Самыми опасными людьми, как водится, становились «свои». Ведь «свои» о «своих» всегда слишком много знают. Паранойя охватывала многих. И люди начали гибнуть уже не в бою, а просто из-за кем-то неверно понятого слова.

Так было, и не было в этом ничьей вины, кроме времени перемен.

Зима началась рано в тот год. У Финляндского вокзала, потаптывая в ритм музыке огромными, явно для подледной рыбалки раньше предназначенными валенками, маленький духовой оркестр играл на пронизывающем ветру, бросающем в лица колючую снежную крупу, то «Ламбаду», то «День Победы». Рядом, в огромной стеклянной витрине магазина «Кооператор», чернела толпа. Там без карточек можно было купить колбасу. Я остановился на углу и закурил, согреваясь «Беломором», отбивая сосущее постоянно чувство голода. Оглянулся на витрину у себя за спиной и тут же встретился глазами с молодой женщиной — по виду — учительницей. Она была прилично одета; чуть подкрашенное лицо, бледное от недоедания и огромные карие глаза, смотрящие сквозь меня на заснеженный город, на толпу перед входом в вокзал, на гранитного Ленина на броневичке. В глазах стояли слезы. Женщина не удержалась, купила по совершенно невозможной цене маленький кусок полукопченой колбасы и тут же, в магазине, отвернувшись к витрине от остальных покупателей, стала ее есть. Судорога проходила по ее тонкой красивой шее, когда она откусывала очередной маленький кусок и наслаждалась им, ничего не видя и не слыша вокруг себя. Она смотрела прямо мне в глаза и сквозь меня, и, только чуть не укусив себя за нежные длинные пальцы, в которых не оставалось уже колбасы, она пришла в себя, покраснела и отвернулась.

Мы с другом сидели в пустой, с одним лишь продранным диваном, конспиративной квартире и смотрели маленький переносной телевизор. У нас не было сигарет, у нас не было еды, не было карточек, зато был флакон «Лаврентия Палыча» — настойки спирта на лавровом листу, купленной за последние деньги в кооперативном ларьке на углу.

Но вскоре мы должны были идти на встречу. Встреча была назначена в пирожковой и вполне возможно, там удалось бы еще и поесть. Коротая время перед выходом, мы включили «600 секунд». Знакомый голос Невзорова мрачным тоном сообщил последнюю новость: только что, в той пирожковой, где у нас была назначена встреча, ударом ножа в спину был убит бывший рижский омоновец Шестаков.

На пару дней ко мне в Питер приехала Алла. Она привезла зимнее пальто, немного еды и немного денег. Она даже не побоялась перевезти через границу мой пистолет с патронами, оставленный у отца. На всякий случай. Она привезла еще письмо от Ксюши, в котором та просила меня скорей возвращаться.

Судьба переменчива. Тюлькин — лидер Российской Рабочей Коммунистической партии принял меня в своем кабинете напротив Смольного. Ничего предложить не смог — ни работы, ни службы, ни прописки. Он просто полез в сейф и вытащил две пачки денег — по тысяче рублей — мне и моему товарищу, находящемуся в розыске и в Латвии, и в России.

К тому времени уже был арестован латышами прямо в Тюмени Парфенов, ускользнул от латышей Млынник, в Тирасполе молдаване захватили Джеффа и Кожевина и тоже передали латышам.

Идти в криминал не хотелось. Воевать уже было не за что. Работы и денег не было.

Вера осталась только в Бога. Надо было искать, для чего жить. Пешкой с автоматом — в руках других пешек — я теперь отказывался быть категорически. Организовывать политические партии в свободной демократической России — был и такой вариант — увольте!

261